— Почему бы нет! — подскочил к Кобрику Рудин.
И добавил, отсмеясь:
— Ты же не в форточку!
Григорьев, взяв новенького под локоток, усадил на свою койку.
— Ну, чудик! За что тянут?
Кобрик обреченно поник головой:
— Двоих замочил!
И как чуть раньше взрыв хохота, так же камеру потрясла тишина.
— Лепишь, чудило? — растерялся даже Григорьев. — Или чужие грехи на себя берешь? Из тебя «мочило», как из меня папа римский. Колись!
Кобрик ничего не понял из того, что сказал Григорьев, но уяснил одно: его не за того приняли.
— Что тут особенного? Обычное дело.
— Ни фига себе! — воскликнул пораженный признанием Кобрика Маленький. — Да он нас всех перережет ночью. Я теперь спать буду плохо.
— Ты что? — обиделся Кобрик. — Я никогда еще никого не резал. Что я — сумасшедший?
Сойкин ехидно вставил:
— Он их из «дуры» шмальнул…
— Какая «дура»? — перебил его Кобрик. — Гнал рано утром по шоссе, «волга» левый бок подставила, я в нее и врезался.
— А-а! — облегченно вздохнули все.
— Что ж ты, чудило, понтуешь? — рассердился Григорьев. — Обычная авария…
— Но двоих-то нет! — вставил Кобрик.
Даже Кузин заинтересовался Кобриком.
— Он, никак, виноватым себя считает! Как тебя звать-то?
— Кобрик Юра!
Великанов расхохотался:
— Умора! Вся камера невинными забита. Одного виноватого Бог принес.
— Для развода! — съехидничал Сойкин.
Кобрик не мог понять, почему он не может считать себя виновным.
— Не был бы виновен, не посадили бы сюда!
Общий хохот задержанных был ему ответом.
Кобрик стал доказывать свою вину:
— Действительно же виноват! Торопился, гнал машину с сумасшедшей скоростью, а асфальт после дождя мокрый. Задумался и вовремя не среагировал на опасность справа…
Григорьев прервал его излияния:
— Чудило! Ты только на суде не изображай из себя ангела. Архангелы намотают на полную катушку. Сознание своей абсолютной правоты ожесточает судей. Их всегда надо оставлять в сомнении, может, они совсем невиновного отправляют в ад. Они же как рассуждают: «Что такое три года срока? Зима — лето, зима — лето, зима — лето. И домой!»
— Все равно, я врать не буду! Даже на суде! Не смогу.
Поворов горел жаждой мести и решил взять реванш на таком «фраере».
— Братва! — внезапно нарушил он свое вынужденное молчание. — Я предлагаю такого человека избрать в старосты камеры.
Сойкин сразу поддержал предложение человека, кого еще так недавно пинал и унижал.
— В старосты, в старосты! Только сначала пусть испытание пройдет.
Григорьев свирепо посмотрел на Сойкина, но ничего сделать не мог. Вмешайся он, его бы не поняли; кто был ему Кобрик: ни сват, ни брат. Конечно, чем-то этот человек импонировал Григорьеву, но вставать на его сторону было нельзя.
Но Кобрик сам утряс свои проблемы.
— Не суетитесь! Я благодарен за великую честь, но… об этой шутке мне рассказали в камере аэропорта, так что я считаю себя недостойным…
— Что за болтун тебе все выложил? — выразил недовольство Сойкин.
— Бродяжка какой-то! — вспомнил Кобрик сокамерника в аэропорту. — «Лепит чернуху», как он говорит.
— Тоже метод! — одобрил Григорьев. — Менты будут проверять его до посинения. Он им будет давать такие адреса, куда бумага будет идти месяц. Пока ответят, пока подумают, пока отпишут… Менты обычно с такими договариваются: ты возьмешь на себя висяков годика на два, а мы тебя в хорошую зону определим, годик отсидишь и с новым паспортом на поселение.
— В новую жизнь под чужой фамилией? — понял Кобрик. — А зачем?
— Чужая душа — потемки! Мало ли хвостов за человеком тянется? А чистым паспортом можно их все оборвать.
— Ну, менты тоже не лыком шиты! — не поверил Кобрик.
— Чудило! Таких бродяг — несметное количество! Всех проверить жизни не хватит. Даже ментовской.
Дверь камеры пропустила вернувшегося Айрапетяна.
Но вернулся он согнувшимся в три погибели. Молча лег на свою койку и тихо ругался:
— Кумерет кунем! Фашисты!
Маленький, бросившийся его встречать как родного, спросил:
— Вано! Что случилось? Живот заболел?
— В дежурку завели. Там пять человек отдыхало. Стали они меня от одного к другому кидать. Саданет один кулаком в живот, садист, и другому кидает. Тот по печени врежет и к следующему. Тот кулаком по почке и дальше. Пропустили и выкинули. Иди, говорят, в камеру, другой раз так легко не отделаешься. Насидишься в карцере. Благодари Бога, что у нас хорошее настроение.
Маленький растерялся.
— За что они тебя, Вано?
Айрапетян простонал:
— Вай, мей! Больно… Ты, Маленький, виноват! Вратарь-дырка… Такой легкий мяч пропустил, и он попал охраннику в глаз. Слишком любопытным оказался; открыл дверь в самый момент удара. Чем я виноват? Тебя надо было забирать за то, что такой легкий мяч пропустил, а не меня.
— А я чем виноват? — возмутился Маленький. — У меня на затылке глаза не растут. И мяч я не пропустил бы, если бы дверь не открылась с таким противным скрежетом. Я от этого скрипа цепенею.
Айрапетян сделал попытку приподняться, но, застонав, опустился на койку и закрыл глаза.
— Цепенеет он! — проговорил он с закрытыми глазами. — Ты бы лучше оцепенел, когда девочку трахал.
— Да не трахал я ее, говорил тебе. Мы только разделись догола, а тут ее мать входит. Как мы не услышали, ума не приложу, — оправдывался Маленький.
— А где твой ум был, когда ты несовершеннолетнюю в постель уговаривал? У нас за такие дела сразу зарежут.
— Это она меня уговорила! «Давай попробуем»!.. Вот и попробовали. Ей-то что, с нее, как с Гусмана вода, а я здесь, — обиделся Маленький.
— Дурак! Она же маленькая! Какой с нее спрос?
— Я тоже — Маленький, — дулся несостоявшийся любовник.
— Ты маленький только по фамилии! — внушал ему Айрапетян. — А вмажут тебе как большому.
— За что?
— За что — расстреливают!
Маленький сразу повеселел.
— Шутишь, значит, отошел!
— В лучший мир? Рано хоронишь. Приедешь ко мне, я тебя в Эчмиадзин свожу.
— В бордель? — заинтересовался Маленький. — Пойду!
— Тупой! — обиделся Айрапетян. — В святое место!
— Ты бы туда сам раньше съездил, чем грабить по темным закоулкам.
— Дурак, э! — Айрапетян сел на койке. — Объяснял же тебе: в карты проигрался, долг надо было срочно заплатить. Мамед — человек горячий. У него один ответ: «Кэссэрэм!» Пришлось обратиться к населению за помощью. Но меня не поняли.
— Аргумент у тебя был слишком острый!
— Знал бы тебя раньше, взял бы твой язык вместо финки.
Григорьев попросил у Кобрика обвинительное заключение и внимательно читал его. Кобрик следил за выражением его лица, стараясь понять, в каком месте что скрыто.
Поворов, обиженный тем, что не поймал Кобрика в ту же ловушку, в которую попал сам, опять принялся ходить возле кормушки, ожидая обеда.
Кузин с Великановым коротали время до баланды за чтением книг.
Сойкин с Рудиным затеяли нескончаемый спор о зависти. И тот и другой не любили нарождающийся класс буржуазии. Только если один пользовался незаконно ее богатствами, по принципу «грабь награбленное», то другой протестовал, калеча по пьянке колом всякого, кто, по его мнению, подходил под то определение — «буржуазия».
— Вот ты колом помахал, Сойкин, — уговаривал Рудин, — и что имеешь? Пойдешь не только за хулиганку, но и за нанесение телесных повреждений средней тяжести…
— Скажешь тоже! Средней тяжести… — возмущался Сойкин. — Палкой по заднице — это «средняя тяжесть»? По толстой заднице, учти. Там один жир, до самой задницы и не достать…
— Тебе прокурор объяснит, что палка, как легкая тяжесть, может перейти к тяжелой тяжести, заднице, через среднюю тяжесть статьи. И потребует, чтобы тебе дали срок понять это лет этак пяток. А я через год буду на свободе.
— С чистой совестью? — съехидничал Сойкин.
— Ты мою совесть не тронь! Какое отношение имеет моя совесть к моей профессии? Можно быть совестливым вором и бессовестным милиционером.
— Ага! — обрадованно воскликнул Сойкин. — Значит, завязывать не собираешься.
— Я же больше ничего не умею делать!
— А поменять профессию?
— Менять профессию поздно! Мне уже двадцать восемь лет!
— Как ты умудрился не загреметь до столь солидного возраста?
— Да у меня только один эпизод, керя! Поплачу на трудную жизнь в детстве, суд учтет. А там и амнистия какая-нибудь подоспеет…
Великанов, слушая этот треп, не удержался и вмешался:
— Любят в нашей стране воров. Хищник ты, а под Робин Гуда косишь!
— Ворую только у богатых! Это мой принцип, — подчеркнул Рудин. — А у бедных что брать? На то и щука в реке, чтобы карась не дремал. И не выступай, Андрей Андреевич, здесь все мы одним миром мазаны, сам говорил: руку бабусе сломал.